Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

Поступив во Вхутеин, Кисляков и там ходил в «гениальных»[1133]. Но после перевода живописного факультета в ленинградский ИПИИ[1134] в победоносную мелодию жизни врывается какой-то диссонанс. В 1931 году он самовольно оставляет работу на практике, игнорирует институтское начальство и, будучи исключенным, несколько месяцев живет на птичьих правах в студенческом общежитии[1135]. В это трудное время его поддерживал один из бывших коммунаров Николай Штамм. Острый на язык, с ироническим складом ума, Кисляков был на особом счету у местных стукачей за «разлагающую работу среди студентов»[1136]. На него копился компромат[1137], который не успели пустить в дело лишь потому, что Кислякову хватило благоразумия уехать в Мстёру.

Там только формировалась новая традиция лаковой миниатюры. Кисляков вступил в артель «Пролетарское искусство»[1138], присоединившись к своему учителю по школе— коммуне В. Н. Овчинникову и однокашнику Саше Фомичёву. Частым гостем в артели бывал ее историограф Н. Г. Дмитриев, приходивший к миниатюристам с лекциями об искусстве. Кисляков запомнился ему горячностью, темпераментом, собственным пониманием «особенностей будущего искусства» и готовностью в жарких спорах отстаивать свою точку зрения[1139]. В Мстёре с ним познакомился и Анатолий Васильевич Бакушинский, выдающийся искусствовед и зоркий педагог. Он оставил самый развернутый из всех, дошедших до нас, словесный портрет этого художника: «Андрей Кисляков… кажется значительно моложе своего возраста, — писал Бакушинский. — На его голове упрямая шапка волос дыбом. Он решителен и порывист. Всегда чем-нибудь увлечен и что-нибудь резко отрицает… Культурно и художественно очень развит для мстёрского уровня. Умеет быстро схватывать суть, подметить основное положительное и отрицательное в работах мастеров.

Он весь во внутреннем смятении, в поисках нужного стиля, точной манеры для выражения его образов. Очень требователен к себе, переделывает по нескольку раз композицию, выполняемую на вещи. Ему тесно и душно в статичности застывших традиционных форм. Однако он ценит сознательно и глубоко их веками выработанное совершенство. Временами он по-озорному рвет цепи стабилизированных приемов, используя такое же озорное, что он знает в современном искусстве. Конечно, это озорное неизбежно приводит его к экспрессионизму, к той нездоровой, вывернутой, мрачноватой романтике образа и колорита, которые так характерны для современного искусства Запада и которые совсем не по дороге ни Мстёре, ни всему советскому искусству в целом.

Иногда Кисляков механически соединяет с этими чуждыми формами стилизацию „под Мстёру“ — горки, орнаментальные деревья, травы, истонченные и жеманные фигуры. Это тоже не выход и ему не к лицу[1140].

За последнее время Кисляков начинает что-то отыскивать для себя. Примером служит одна из его недавних работ — пейзаж с водопадом. Широкая, сильная и необычная композиция. Суровая гармоничность живописного тона. Схвачен и остро выражен синтетический образ природы. Здесь больше близости к мстёрской традиции в очень удачном и убедительном сочетании ее „новгородской“ и „строгановской“ манер. Кислякову нужно много искать, много работать. Но в общем он ищет правильного направления»[1141].

В другой своей статье 1933 года «Русские художественные лаки» Бакушинский отмечал Кислякова наряду с законодателями мод миниатюрной традиции: «Мстёра сделала новый скачок в развитии своего стиля на путях к декоративному реализму. Особенно удачными оказались пейзажи и композиции со сложными сюжетами. <…> Выделяются работы Брягина, Котягина, Овчинникова, а из молодых мастеров — А. Кислякова»[1142].

В экспозиции Мстёрского художественного музея сохранилась шкатулка Андрея Кислякова «Прогулка». Сильно тронутая кракелюром, на первый взгляд она производит странное впечатление. Пространство ее живописи как-то оглушительно пусто. Здесь нет той изобразительной избыточности, какую мы привыкли видеть в лаковой миниатюре. Зато чувствуешь, присмотревшись, как из этой пустоты возникает тихая, неуверенная, обращенная только к себе и, может быть, еще к какому-то единственному человеку фатьяновская мелодия «одинокой гармони». Это мелодия раннего разочарования, но и поиска, надежды страшно талантливого русского человека, безжалостного к себе и поразительно неумелого в обращении с доставшимся ему Божьим Даром.

Потом было пять лет войны, победа и вдохновленная ею новая уверенность в том, что для тебя как для живописца «еще не вечер»[1143].

В архиве, среди черновиков воспоминаний бывших мстёрских коммунаров, нашлось стихотворение Андрея Кислякова. Эти строчки он написал в марте 1956-го, за два года до смерти. Они удивительно единокровны с пейзажем из Мстёрского музея, хотя и несут совсем иное настроение. В это время их автор — художник Вязниковского театра.

После зимней нудной спячки,

После жутких холодов

Пригревает постепенно

Теплый луч у стен домов.

Лучше самой нежной ласки

Наших жен и дочерей

Солнце мартовское греет

Тело бледное мужей.

Не идет на ум работа,

Все бы грелся под окном,

Воздух юный, воздух нежный

Лечит душу, как вином[1144].

Жизнь на исходе. Наполненная иллюзиями и разочарованиями, великими испытаниями и тусклым оскорбительным бытом, она оказалась не такой безбрежной, как это представлялось в детстве. В зеркале уходящих дней стоял перед Кисляковым не великий художник, а безвестный декоратор третьесортного провинциального театрика. Все сложилось не так. Судьба обманула, или он вышел ей не по росту — теперь уже было не разобрать. Но в ту минуту его снова коснулось счастье. Человек, который все время чувствовал в себе потенциал творца, по горькой гримасе судьбы окончил свои дни в доме на улице с названием «Ремесленная»…

Анатолий Антропов. Максим Горький. 1955. Дерево. Местонахождение неизвестно

Образы войны как наивысшего события в жизни не давали покоя многим мстёрским питомцам много лет спустя после одержанной победы. Некоторые из них вообще сомневались, смогут ли вернуться к художественной работе. Так, Анатолий Антропов, еще не сняв погоны, писал Николаю Штамму в первые дни мира: «Интересы у нас за эти годы были разные… Ты эти годы думал о созидании, я — о разрушении… Рано или поздно, а дома буду. Рано или поздно, не поздно ли — вот что сейчас меня больше всего волнует. Ведь четыре года бездействия в скульптуре — барьер очень большой и трудно преодолимый, если вообще преодолимый»[1145].

Фонтан «Каменный цветок» на ВСХВ, Москва. 1954. Архитектор Константин Топуридзе, скульптор Прокопий Добрынин

Арка главного входа ВСХВ, Москва. 1951–1954. Архитектор Иннокентий Мельчаков. Скульпторы: Георгий Мотовилов, Сергей Орлов, Анатолий Антропов, Николай Штамм, Саул Рабинович, Илья Слоним

У Прокопия Добрынина, отвоевавшего